В предыдущих статьях о реформировании в зазоре между экономикой и политикой критиковались представления о власти как об исключительной прерогативе государства и больших социальных институтов («Замкнутый квадрат» от 23.06, «Политэкономика на входе в реформу» от 8.07, «Реформы и микродеспотии» от 22.07). Эти расхожие представления неизменно заводят в тупик в спорах о том, можно ли реформировать экономику без реформы политики и наоборот, когда сама суть задачи в болезненном разделении сростка политики и экономики, власти и денег. Без такого разделения любые стратегии реформирования – припарки полумертвому. Особенно неприятно, когда альтернативой реформам является революция – пусть даже отложенная тихим вырождением под звон героической идеологии.
После Мишеля Фуко нельзя не учитывать диффузной микрофизики власти, пропитывающей поры людских отношений во всех масштабах и сверху донизу. Без работы во всех этих пластах обречены любые реформы, ярко начинающиеся, но неизменно оборачивающиеся сначала псевдо-, а затем и контрреформой. Это мы уже проходили, но видна готовность снова зайти на тот же круг, только в худших условиях и с никакой готовностью.
Также нельзя рассматривать политику, идеологию и власть как нечто внешнее и рядоположенное всему остальному – экономике, культуре, знанию, социальной сфере. И это принцип. Не менее примитивен образ культуры на уровне понимания профильного министерства: живая культура, помимо театров и библиотек, прямо присутствует в политике, экономике, праве, знании, сексе, социальности... Если этого не понимать, в стране не будет никакой осмысленной культурной политики, а значит, не будет и ничего приличного в «прочих» сферах жизни.
Принцип реформ – видеть власть не только вовне, но и в предмете изменения – имеет продолжение в самих субъектах реформирования. Задача еще более сложная, даже в теории, не говоря о практической идеологии.
Юрген Хабермас различает три типа техник, позволяющие производить вещи, использовать системы знаков и определять поведение индивидов. Иначе говоря, это техники производства, техники сигнификации (коммуникации) и техники подчинения. Фуко надстраивает над всем этим особого рода «техники себя». Вслед за Платоном в качестве принципа адекватного функционирования власти он выдвигает идею «заботы о себе» (epimeleia heautou). У нас этот принцип и так доминирует, но у классиков философии власти он предполагает не самосохранение и самообогащение, а самосовершенствование, в платонической версии – аскезу (askesis). Прежде чем кидаться реформировать что-либо, субъект обязан озаботиться фундаментальными вопросами: что я должен сделать с собой, как я должен изменить себя, как я могу работать с собой? Проблема власти упирается в проблему «власти над самим собой». В том числе это власть над своими желаниями и страстями – аскеза в широком смысле слова. Здесь «путь к истине» и сама способность управлять полисом – основа «греческого чуда». В противном случае управляющий страной оказывается не субъектом, а пассивным объектом воздействия власти, владеющей всеми в качестве бессубъектного принципа. Тот самый случай, когда власть не принадлежит никому, но все принадлежат власти.
Такая привязка к очень высокой философии может показаться лишней – как бы глубоко ни была прочерчена эта линия в истории политической мысли. Однако та же линия есть и в других, казалось бы, совсем отдельно стоящих концепциях. Так, недавно популярная у нас теория государства как «стационарного бандита» неожиданным образом сопрягается с идеей аскезы как самоограничения власти. Институционализированный, оседлый бандит по Мансуру Олсону тем и отличается от гастролера, что не грабит дочиста, но дисконтирует поборы – ограничивает свои хватательные рефлексы соображениями воспроизводства эксплуатируемого хозяйства. Можно считать это начальной, примитивной формой властной аскезы, но отсутствие таковой становится вопиющим, когда государство теряет инстинкт самоограничения и начинает вести себя как гастролер, грабящий «до основанья» и без всякого «затем». В теории Олсона, кажется, не предусмотрено, чтобы диктатор Фан Ючен вдруг начал превращаться в когда-то побежденного им гастролирующего Белого Волка, но в жизни такое бывает.
Подобные стратегии власти в целом понятны в ресурсной, рентной экономике, в которой источником богатства являются недра, а не производящее население. Но высшей формы такая линия жизни достигает, когда оседлый бандит видит сырьевой тупик и, не в силах выйти из него вместе со страной, начинает готовиться к эвакуации. Возникает этос особого рода «контр-аскезы» – апогей безбожного присвоения и демонстративного потребления, причем не только помимо контроля со стороны государства и общества, но и вне сколько-нибудь разумного самоконтроля.
«Забота о себе» (в платоновском и фукианском смысле) кажется благостной риторикой лишь до тех пор, пока реальная власть не теряет власть над собой – и как институт, и как констелляция субъектов. Когда самоконтроль резко падает, оказывается, что он все же был, хотя казалось, что его уже вовсе нет. Тем более критично значение самоконтроля в реформах по жизненным показаниям – на грани выживания. Способность «внутреннего регулирования» предшествует реформе любых внешних регуляторов. Она как «само-господство» первична по отношению к другим составляющим господства и встроена внутри власти, которую субъект осуществляет над другими. Или не встроена, что тоже необходимо фиксировать. Это не отвлеченная дидактика, и обычная ирония по поводу лозунга «начать с себя» здесь неуместна, даже неостроумна. Правильные преобразования начинаются с «системы управления реформой» (когда наличным институтам предлагают самоистязание, они в ответ технично реформу проваливают). Но контроль над реформой тем более невозможен, если политическая власть не в состоянии контролировать себя, включая собственные аффекты и комплексы.
Сюда же примыкают проблемы идеологии, ценностей, культурных стереотипов, стандартов поведения, клише сознания. Ограниченность технократических и экономоцентристских стратегий уже стала трюизмом, но пока скорее на уровне фразы. Как только речь заходит, например, о ценностях, тут же выясняется, что их тоже понимают как нечто машинообразно управляемое – как бессубъектные сущности, которые можно политически заказывать, манипулируя народной аксиологией. Плюс те же дыры в высших слоях политической атмосферы: новый моралитет предписывают обществу люди, себя ограничениями не связывающие. Не зря ни в официальной системе ценностей, ни в намеках на идеологию преобразований нет ничего об аскезе или хотя бы о самоограничении власти. Что-то пытаются обозначить выборочными репрессиями «своих», но перспектива усечена неспособностью власти произнести нужные слова о самоизменении – хотя бы сквозь зубы.
Все это может показаться сугубым идеализмом – да это он и есть! Но это тот идеализм, без которого в «реальной политике» ничего реального не бывает. Если никуда не спешим, можно еще раз проверить.
Автор – руководитель Центра исследований идеологических процессов